В 13 лет я была на редкость некрасивым ребенком: очень худой прыщавый червяк с большой головой и кривыми зубами. Моя мама меня стеснялась и весь пубертатный период старалась держать меня подальше от родных и знакомых, на все лето отправляла меня в пионерский лагерь. Пионерский лагерь состоял из бараков с детьми, домика администрации и четырех туалетов. Туалеты состояли из кирпичной будки, ямы,  закрывающего эту яму деревянного настила с дырками и говна с хлоркой. Говно с хлоркой воняли, поэтому туалеты предусмотрительно строили  далеко от жилых помещений и обсаживали их кустами.
    Девочки долгое время думали, что я мальчик… В общем, со мной не дружили. В ту роковую ночь полуночный понос стал моим единственным товарищем. Поносил весь лагерь: зеленые фрукты, немытые руки повара и всякое дерьмо, которое жрали пионеры с голодухи делали свое дело. Дырки в тубзике были обгажены расстроенными желудками  четырехсот человек и девочки ходили срать парами: одна гадит, другая светит фонарем, чтоб  первая не вляпалась в продукты распада предшественниц. 
    Мне никто не хотел светить фонарем, поэтому в ту ночь я  высирала   солянку в гордом одиночестве;  в тусклом свете фонаря были видны только очертания, и,  сидя над дырой, я смирилась с тем, что уже вляпалась в чье-то скользкое говно.  Неожиданно какая-то тень метнулась прямо на меня, я заорала,  резко дернула неустойчивым туловищем, ноги проехались по  чьему-то поносу и я вошла в очко как хорошо смазанная гильза.     Фак! Летучая мышь загнала меня по пояс в кучу дерьма, над головой смутно виднелась очко,  если кто-нибудь сейчас придет гадить, то положение мое ухудшится. Надо выбираться! Через полчаса, пыхтя и шепотом ругаясь матом, я дотянулась до очка руками: это, блин, было сложно – все твердые опоры были скользкими, как суки! Ухватившись за края дыры, я подтянулась и высунула башку: от свежего воздуха закружилась голова и я удержалась на завоеванных позициях только волей к свободе. Подтянулась еще и оперлась на локти: нужно за что-то ухватиться, чтоб не соскользнуть. Все вокруг было склизким, зацепиться можно было только за поперечную деревянную балку в полуметре от меня, я с остервенением пыталась до нее дотянуться, шипя от напряжения:

Ну! Иди же сюда,  сука! Дай, я до тебя дотянусь!..

    Вдруг меня ослепила вспышка света, потом какой-то не то вздох, не то стон, и глухой стук – я пересрала и свалилась обратно. Еще полчаса – и я снова над очком. Так. Тянемся… Есть! Я схватилась за перекладину и  вылезла  на бетонный пол еле дыша от счастья. Отдышавшись,  решила переть к реке отмываться.  Метрах в пяти от тубзика  валялся  директор, рядом с ним валялся разбитый фонарь – сдох что ли?  Я пошла на речку, отмылась как смогла, а потом позвала людей: может и не сдох еще, спасти можно.             Утром  нам сказали, что у директора случился удар, вернулся в лагерь он только под конец смены. Говорить он не мог, сидел весь день на веранде и ему нравилось, когда к нему ходили дети.  Я навещала его часто, он меня особенно любил – ведь именно я тогда позвала к нему людей.        На следующий год  мы узнали, что перед смертью директор ненадолго пришел в себя. Он сказал, что в ту ночь он обходил территорию,  случайно услышал странное пыхтение в  туалете и открыл дверь. На него из зловонной дыры лез адский говняный лупоглазый червяк, тянул к нему щупальца и шипел:

Ну-у-у… Иди же сюда-а… ссссука-а…. Дай, я до тебя дотянуссссь!..

 За лупоглазую обидно, конечно.